В одной известной песенке есть слова: «Ну что сказать, ну что сказать, устроены так люди, желают знать, желают знать, желают знать, что будет…». Это «желание знать» идет от такой человеческой черты, как любопытство, любознательность, без которой человеку было не выжить в борьбе за ресурсы с природой и соседями. Осваивая окружающий мир, человек познавал его и с этим знанием дела брал от природы всё ему необходимое. Но вначале знаний было мало, лишь со временем и развитием практики их круг расширялся.
Дело дошло и до познания человеком себя самого как индивида и как общественного существа. А дальше его взгляд устремлялся в будущее, начиная с утопий и приблизившись в итоге к выработке научного метода познания мира в лице классиков марксизма.
Сегодня, однако, как кажется, стало политологической «модой» строить проекции будущего «новейшим» методом, который впору назвать «сценарным» и который, по сути, состоит в следующем. Очередной «геостратег» или иной «геополитик» либо «эксперт» и т.п. начинает с того, что «назначает» возможные «сценарии развития» ныне существующей ситуации, намечая «сюжетные линии развития» данного конкретного общества, группы обществ или цивилизаций, или, наконец, человечества в целом.
Подобных «сценариев» оказывается всегда как минимум два или три, а то и больше (всё зависит от «аппетита» автора). А иначе и быть не может, так как это всего лишь возможные линии развития, а всяких возможностей существует всегда бесконечное множество. Но «возможность» является пустой категорией, ибо возможно всё и сложно представить себе что-либо невозможное.
Таким образом, от существующей «неразумной» действительности нам указывают сценарий развития к действительности еще более сумрачной (если «сценарист» пессимист) или, напротив, к «более разумной» действительности (если «сценарист» оптимист). Возможен и третий вариант развития «сценария» (всё ведь возможно!), который приводит нас в неопределенное состояние по части будущей действительности.
Припоминая различные «сценарии» развития, которыми читающую и слушающую публику «сценаристы» кормят на протяжении последних лет этак двадцати пяти, что-то трудно припомнить «сценарий», который осуществился в реальной жизни. Тем не менее, нам предлагают всё новые проекции будущего (на год, два, пять, десять, двадцать, тридцать лет вперед) с упорством, которое достойно лучшего применения.
Потому складывается впечатление, что с подобным «сценарным» методом что-то не то, он напоминает «гадание на кофейной гуще». Прогнозирование в этом случае подменяют произвольным гаданием…
+ + +
О какой действительной разумности и разумной действительности пойдет речь?
Начнем с того, что в предисловии к «Философии права» Гегель поместил знаменитое положение: «Что разумно, то действительно, что действительно, то разумно».
Рассуждая о философии, он напоминает об этих тезисах и замечает, что эти простые положения многим показались странными и подверглись нападкам даже со стороны тех, кто считает бесспорной свою осведомленность в философии и, уж само собой разумеется, также в религии. «Ссылаться в этом отношении на религию излишне, так как в ее учении о божественном миропорядке вполне определенно содержатся эти положения. Что же касается их философского смысла, то мы имели право предполагать, что критики настолько образованны, чтобы знать не только то, что бог действителен,…что он один только истинно действителен, но в отношении формальной стороны этих положений также и то, что наличное бытие представляет собой частью явление и лишь частью действительность.
В повседневной жизни называют действительностью всякую причуду, заблуждение, зло и тому подобное, равно как и всякое существование, как бы оно ни было превратно и преходяще. Но человек, обладающий хотя бы обыденным чувством языка, не согласится с тем, что случайное существование заслуживает громкого названия действительного; случайное есть существование, обладающее не большей ценностью, чем возможное, которое одинаково могло бы и быть и не быть.
Когда я говорил о действительности, – поясняет Гегель, – то в обязанность критиков входило подумать, в каком смысле я употребляю это выражение, так как в подробно написанной «Логике» я рассматриваю также и действительность и отличаю ее не только от случайного, которое ведь тоже обладает существованием, но также и от наличного бытия, существования и других определений.
Против действительности разумного восстает уже то представление, что идеи, идеалы суть только химеры и что философия есть система таких пустых вымыслов; против него равным образом восстает обратное представление, что идеи и идеалы суть нечто слишком высокое для того, чтобы обладать действительностью, или же нечто слишком слабое для того, чтобы добыть себе таковую. Но охотнее всего отделяет действительность от идеи рассудок, который принимает грёзы своих абстракций за нечто истинное и гордится долженствованием, которое он особенно охотно предписывает также и в области политики, как будто мир только и ждал его, чтобы узнать, каким он должен быть, но каким он не является; ибо, если бы мир был таким, каким он должен быть, то куда делось бы обветшалое умствование выдвигаемого рассудком долженствования?
Когда рассудок направляется со своим долженствованием против тривиальных внешних и преходящих предметов, учреждений, состояний и т.д., которые, пожалуй, и могут иметь относительно большое значение, но лишь для определенного времени и для известных кругов, то он может оказаться правым и обнаружить в этих предметах много такого, что не согласуется со всеобщими истинными определениями; у кого не хватит ума, чтобы заметить вокруг себя много такого, что на деле не таково, каким оно дожно быть?
Но эта мудрость, – замечает Гегель, – не права, воображая, что, занимаясь такими предметами и их долженствованием, она находится в сфере интересов философской науки. Последняя занимается лишь идеей, которая не столь бессильна, чтобы только долженствовать, а не действительно быть, – занимается, следовательно, такой действительностью, в которой эти предметы, учреждения, состояния и т.д. образуют лишь поверхностную, внешнюю сторону» (Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Изд. «Мысль», 1974. - т.1, с. 89-91).
* * *
Действительность как разумная необходимость.
Через полстолетия после гегелевских рассуждений Ф. Энгельс отметит следующее:
«Подобно тому как во Франции в ХVІІІ веке, в Германии в ХІХ веке философская революция предшествовала политическому перевороту. Но как не похожи одна на другую эти философские революции ! Французы ведут открытую войну со всей официальной наукой, с церковью, часто также с государством; их сочинения печатаются по ту сторону границы, в Голландии или Англии, а сами они нередко близки к тому, чтобы попасть в Бастилию. Напротив, немцы – профессора, государством назначенные наставники юношества; их сочинения – общепризнанные руководства, а система Гегеля – венец всего философского развития – до известной степени даже возводится в чин королевско-прусской государственной философии! И за этими профессорами, за их педантически темными словами, в их неуклюжих, скучных периодах скрывалась революция? Да разве те люди, которые считались тогда представителями революции, – либералы – не были самыми рьяными противниками этой философии, вселявшей путаницу в человеческие головы?
Однако то, чего не замечали ни правительства, ни либералы, видел уже в 1833 г., по крайней мере, один человек; его звали, правда Генрих Гейне». [Здесь Энгельс имел в виду высказывания Гейне о том, что философская революция в Германии, завершающим этапом которой была тогда философия Гегеля, является прологом к предстоящей демократической революции в Германии ].
Далее Энгельс продолжает: «Возьмем пример. Ни одно из философских положений не было предметом такой признательности со стороны близоруких правительств и такого гнева со стороны не менее близоруких либералов, как знаменитое положение Гегеля: «Всё действительное разумно; всё разумное действительно». Ведь оно, очевидно, было оправданием всего существующего, философским благословением деспотизма, полицейского государства, королевской юстиции, цензуры. Так думал Фридрих-Вильгельм ІІІ; так думали и его подданные.
Но у Гегеля вовсе не всё, что существует, является безоговорочно также и действительным. Атрибут действительности принадлежит у него лишь тому, что в то же время необходимо. “В своем развертывании действительность раскрывается как необходимость”. Та или иная правительственная мера – сам Гегель берет в качестве примера “известное налоговое установление” – вовсе не признаётся им поэтому безоговорочно за нечто действительное. Но необходимое оказывается, в конечном счете, также и разумным, и в применении к тогдашнему прусскому государству гегелевское положение означает, стало быть, только следующее: это государство настолько разумно, насколько соответствует разуму, насколько оно необходимо. А если оно все-таки оказывается, на наш взгляд, негодным, но, несмотря на свою негодность, продолжает существовать, то негодность правительства находит свое оправдание и объяснение в соответствующей негодности подданных. Тогдашние пруссаки имели такое правительство, какого они заслуживали.
Однако, – поясняет Энгельс, – действительность по Гегелю вовсе не представляет собой такого атрибута, который присущ данному общественному или политическому порядку при всех обстоятельствах и во все времена. Напротив, Римская республика была действительна, но действительна была и вытеснившая ее Римская империя. Французская монархия стала в 1789 г. до такой степени недействительной, то есть до такой степени лишенной всякой необходимости, до такой степени неразумной, что ее должна была уничтожить великая революция, о которой Гегель всегда говорил с величайшим воодушевлением. Здесь, следовательно, монархия была недействительной, а революция действительной.
И совершенно так же, по мере развития, всё, бывшее прежде действительным, становится недействительным, утрачивает свою необходимость, свое право на существование, свою разумность.
Место отмирающей действительности занимает новая, жизнеспособная действительность, занимает мирно, если старое достаточно рассудительно, чтобы умереть без сопротивления, – насильственно, если оно противится этой необходимости.
Таким образом, это гегелевское положение благодаря самой гегелевской диалектике превращается в свою противоположность: всё действительное в области человеческой истории становится со временем неразумным, оно, следовательно, неразумно уже по самой своей природе, заранее обременено неразумностью; а всё, что есть в человеческих головах разумного, предназначено к тому, чтобы стать действительным, как бы ни противоречило оно существующей кажущейся действительности…
Но именно в том и состояло истинное значение и революционный характер гегелевской философии, …что она раз и навсегда разделалась со всяким представлением об окончательном характере результатов человеческого мышления и действия. Истина, которую должна познать философия, представлялась Гегелю уже не в виде собрания готовых догматических положений, которые остается только зазубрить, раз они открыты; истина теперь заключалась в самом процессе познания, в длительном историческом развитии науки, поднимающейся с низших ступеней знания на всё более высокие, но никогда не достигающей такой точки, от которой она, найдя некоторую так называемую абсолютную истину, уже не могла бы пойти дальше и где ей не оставалось бы ничего больше, как, сложа руки, с изумлением созерцать эту добытую абсолютную истину.
И так обстоит дело не только в философском, но и во всяком другом познании, а равно и в области практического действия. История так же, как и познание, не может получить окончательного завершения в каком-то совершенном, идеальном состоянии человечества; совершенное общество, совершенное “государство” – это вещи, которые могут существовать только в фантазии. Напротив, все общественные порядки, сменяющие друг друга в ходе истории, представляют собой лишь преходящие ступени бесконечного развития человеческого общества от низшей ступени к высшей.
Каждая ступень необходима и, таким образом, имеет свое оправдание для того времени и для тех условий, которым она обязана своим происхождпением. Но она становится непрочной и лишается своего оправдания перед лицом новых, более высоких условий, постепенно развивающихся в ее собственных недрах. Она вынуждена уступить место более высокой ступени, которая, в свою очередь, также приходит в упадок и гибнет…
Для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всём и во всём видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является лишь простым отражением этого процесса в мыслящем мозгу.
У нее, правда, есть и консервативная сторона: каждая данная ступень развития познания и общественных отношений оправдывается ею для своего времени и своих условий, но не больше. Консерватизм этого способа понимания относителен, его революционный характер абсолютен – вот единственное абсолютное, признаваемое диалектической философией» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 273-276).
+ + +
Эти, в общем, довольно отчетливые разъяснения Энгельсом гегелевских положений о разумной действительности, похоже, всё еще остаются без того должного внимания философов и обществоведов, которого они заслуживают.
Иначе сегодняшняя действительность не была бы настолько неразумной, не происходило бы бездумного отвержения марксизма бывшими «правоверными» марксистами, а не только его противниками (см. заметку «Марксизм в контексте отрицания»).
Такое уже не раз бывало в истории философской и научной мысли. К примеру, та же гегелевская логика оказалась после смерти философа выброшенной на свалку философских учений вместе с ее рациональным зерном – диалектическим методом. Марксизм вернул этот несомненно оправдавший себя метод в познавательный арсенал человечества, дополнив его материалистическим пониманием истории, взяв от предшественников также классовый подход к научному исследованию общественной жизни.
Однако и с марксистской материалистической диалектикой современные обществоведы обходятся по-варварски, точно так же, как в свое время тогдашние невежды обошлись с гегелевской философией (см. заметки «О классовом подходе в правоведении и социологии»).
Похоже, умные разъяснения Ф. Энгельса относительно разумной действительности и, особенно, действительности разумного не мешало бы дополнить в части последнего. Во всяком случае, причислять к действительно разумному упомянутый выше модный нынче «сценарный метод» прогнозирования будущего как-то не расположена душа…
+ + +
На чем основаны все «сценарии» развития к будущему, которые публике рисуют «геостратеги», «геополитики» и политологи разного калибра, соревнуясь в этом с доморощенными гадалками и «провидцами»?
Иначе говоря, в чем суть «сценарного» метода прогнозирования?
Очевидно, что суть указанного метода заключается в манипулировании категорией «возможного». Различные «сценаристы» представляют себе «в уме» различные комбинации из придуманных ими условий будушего состояния общества или человечества. Конечно, условия эти не являются обязательными и необходимыми, а есть лишь возможными, предполагаемыми, так как для другого, третьего и т.д. «сценариев» предполагаются отличные от них, также не обязательные и необходимые условия (иначе «сценарии» были бы одинаковы).
Но раз они не являются необходимыми, то их нет оснований рассматривать как нечто действительное. Это вещи из разряда того, что Гегель называет на языке повседневной жизни «причудой», «заблуждением», и проч. преходящими вещами, которые, конечно, случаются в жизни, но их существование мимолетно и является делом случая, абстрактной возможности.
Помнится, в курсе гражданского права, который читал нам профессор Иоффе О.С., он критиковал принятую в теории юридической ответственности трактовку причинной связи как основания юридической ответственности за то или иное правонарушение, приводя различные случаи из судебной практики, в которых не так просто определить причину нарушения.
Например, случай, когда камень, лежащий на мостовой, был отброшен проезжавшей автомашиной и попал в голову Н., который тут же скончался. Или, шофер В., чтобы предотвратить наезд на подростка, выпрыгнувшего из трамвая и перебегавшего мостовую, круто повернул в правую сторону и вместе с автомашиной упал в речку. Что послужило причиной возникших последствий и кто должен нести ответственность за них? В некоторых делах причина последствий вначале кажется ясной, но в дальнейшем оказывается, что в действительности они были вызваны и иной причиной. Так, суд установил, что Ч., работавший дорожным мастером, допустил уширение и перекосы на крестовине стрелки, и потому произошел разлом рамного рельса, вызвавший крушение. Однако впоследствии выяснилось, что подобные обстоятельства сами по себе хотя и способны привести к крушению, но в данном конкретном случае оно произошло вследствие обрыва тормозной тяги вагона.
Поэтому для правильного решения вопроса о причинной связи нужно тщательно выяснить обстоятельства дела, выявив все факторы, повлиявшие так или иначе на возникший результат. Если этого не сделать, то суд может признать причиной факт, лишь в отдаленной степени связанный с результатом, не увидев обстоятельств, ставших решающими для его наступления.
В реальной жизни никогда не бывает так, чтобы то или иное событие явилось результатом действия какого-либо одного обстоятельства. Даже в делах наиболее простых задействовано множество обстоятельств. Так, пожар есть результат не только поджога, но и самовозгорания и многих условий, способствовавших его возникновению. Всё в мире находится во взаимодействии с разнообразными другими явлениями. И суд должен выяснить из всего этого ту роль, которую сыграло в наступлении результата поведение человека, кто должен отвечать, например, за произошедший пожар.
Как же выделить из всей взаимосвязи обстоятельств поведение человека? Из каких предпосылок надо исходить, чтобы два отдельных явления связать между собой как причину и следствие? Ясно, что для юриста следствие, или же результат, определяется как факт, предусмотренный нормами права (убытки, повреждение здоровья и т.п.), который влечет применение мер ответственности.
Гораздо сложнее определиться с причинами и связью их с результатом. Не все обстоятельства, участвующие в наступлении события, являются равнозначными. Одни из них создают лишь его возможность, тогда как другие вызывают его действительность.
Так, одна из стройорганизаций, устанавливая газовую сеть на городской улице, уменьшила зазор в местах пересечения газовых и водопроводных труб ниже нормативного предела. После того как работа была закончена, другая организация приступила к ремонту мостовой на том же участке, использовав вибрационную машину и другие механические средства. В результате давления этих средств на подземные сооружения водопроводные трубы, отделенные небольшим зазором от газовых труб, лопнули, и хлынувшей водой были затоплены товары двух торговых точек.
Действительность результата здесь вызвана давлением на трубы средств ремонтных работ, а его возможность создана уменьшением стройорганизацией зазора между газовыми и водопроводными трубами. Эта возможность может быть большей или меньшей в зависимости, опять-таки, от обстоятельств: в одних случаях она есть абстрактной возможностью (маловероятностью), в других – конкретной возможностью (большой вероятностью). Наконец, еще одна группа обстоятельств – те, которые создают действительность результата.
В связи с этим профессор Иоффе законно ставил вопрос: какими критериями руководствоваться для разграничения тех и других возможностей, а также как провести грань между возможностью наступления результата и действительным его наступлением? И давал такой ответ на него: возможность конкретна, если она превращается в действительность объективно повторяющимися условиями, обстоятельствами. Возможность является абстрактной, если ее превращение в действительность вызвано объективно неповторяющимися обстоятельствами. Иначе говоря, критерий взят чисто количественный.
Сегодня, по прошествии более чем полувека с той студенческой поры, для меня, самого ставшего профессором, казавшийся тогда убедительным критерий уже не выглядит таковым. Ибо всякая возможность какого-либо события или явления не может по определению превратиться в действительность. Если учесть, что любое повторяющееся объективно обстоятельство пребывает во взаимосвязи со множеством других постоянно меняющихся обстоятельств и условий, то даже как объективный закон природы оно не всегда порождает один и тот же результат.
В этой связи сошлемся на приводимый Энгельсом в его «Анти-Дюринге» пример с законом Бойля, согласно которому объем газа при постоянной температуре обратно пропорционален давлению, под которым находится газ. Реньо нашел, что этот закон оказывается неверным для известных случаев, более того, он верен лишь приблизительно. В частности, он неприменим к таким газам, которые посредством давления могут быть приведены в капельножидкое состояние, и притом он теряет силу с того именно момента, когда давление приближается к точке, при которой наступает переход в жидкое состояние. Таким образом оказалось, что закон Бойля верен только в известных пределах. Следовательно, этот закон, до сих пор все еще практически пригодный, нуждается в дополнении целым рядом специальных законов (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. т. 20, с. 92-93).
Что уж говорить об объективно повторяющемся поведении человека?.. Не «возможное» (абстрактно или конкретно) станет действительностью, а исключительно только необходимое. Не познав необходимое, то есть оставаясь в плену несвободы, авторы «сценариев» будущего оказываются в своих прогнозах его, как свидетельствует жизнь, далекими от истины и, следовательно, от действительности.
* * *
Действительная разумность: в чем суть?
Перейдем теперь от действительности к разумности.
Не всякая мысль есть проявление разума. В большинстве случаев люди обходятся рассудочным мышлением, которого для практической жизни обычному человеку достаточно. Однако обойтись рассудочным мышлением не удается в тех случаях, когда решение жизненной ситуации требует разумного мышления.
Деление мышления на «рассудочное» и «разумное» наметилось уже в философии Аристотеля (пассивный и активный разум) и Николая Кузанского (рассудок и интеллект). Далее эти категории основательно рассматривали Кант и Гегель. По Канту сфера рассудка – конечное, ограниченное, сфера разума – бесконечное, абсолютное. Для Гегеля рассудок – это низшая ступень мышления. Он способен давать только односторонние, застывшие определения, расчленять объекты на части, фиксировать их противоположные стороны (необходимость и случайность, возможность и действительность, сущность и явление, конечное и бесконечное, истина и заблуждение, и т.д.).
Необходимость рассудочного мышления состоит в том, что оно дает твердость и определенность как в теории, так и в практической области. В разумном же мышлении фиксируемые рассудком односторонние, абстрактные понятия выступают как подвижные, переходящие друг в друга. Разум постигает глубокое внутреннее единство противоположных сторон и, таким образом, делает возможным познание объектов в их конкретности и целостности.
По словам Энгельса, гегелевское различение рассудка и разума «имеет известный смысл». Рассудок умеет правильно классифицировать факты и явления, последовательно рассуждать и умозаключать, приводить знания в определенную систему, подчиненную строгим логическим законам и правилам. А с разумом связывают активный характер мышления. Благодаря открытию новых фактов в науке разум обнаруживает противоречия в старой системе знаний, выдвигает новые идеи и создает новую систему знаний (см.: Краткий словарь по философии).
Далее. В познании явлений и процессов, как в любом деле, решающее значение принадлежит методу. От выбора определенного метода (способов, приемов, средств, технологий и т.д.) зависит результат работы, успех или неудача всякого дела. Наглядным примером может быть сфера спорта, где от качества методов подготовки спортсмена напрямую зависят его спортивные результаты. Чем совершеннее методики тренировок и т.д., тем выше результат. Это же касается сферы научного познания мира, которое тем успешнее, чем выше качество научной методологии.
В свое время Г.В. Плеханов относительно методологии познания мира заметил: когда метафизики говорят о возникновении какого-нибудь явления или общественного учреждения, они представляют дело так, как будто это явление или учреждение было когда-то очень маленьким, совсем незаметным, а потом постепенно подрастало. Когда речь идет об уничтожении того же явления и учреждения, предполагается, наоборот, постепенное его уменьшение, продолжающееся до тех пор, пока явление станет совсем незаметным в силу своих микроскопических размеров. Понимаемое таким образом развитие ровно ничего не объясняет; оно предполагает существование тех самых явлений, которые оно должно объяснить, и считается лишь с совершающимися в них количественными изменениями.
Сущность знаменитого гегелевского диалектического метода мышления состоит в том, что «мыслитель не должен успокаиваться ни на каком положительном выводе, а должен искать: нет ли в предмете, о котором он мыслит, качеств и сил, противоположных тому, что представляется этим предметом на первый взгляд; таким образом, мыслитель был принужден обозревать предмет со всех сторон, и истина являлась ему не иначе, как следствием борьбы всевозможных противоположных мнений. Этим способом, вместо прежних односторонних понятий о предмете, мало-помалу являлось полное, всестороннее исследование и составлялось живое понятие о всех действительных качествах предмета. Объяснить действительность стало существенною обязанностью философского мышления.
Отсюда явилось чрезвычайное внимание к действительности, над которою прежде не задумывались, без всякой церемонии искажая ее в угодность собственным односторонним предубеждениям. Таким образом, добросовестное, неутомимое изыскание истины стало на месте прежних произвольных толкований.
Но в действительности все зависит от обстоятельств, от условий места и времени, и потому Гегель признал, что прежние общие фразы, которыми судили о добре и зле, не рассматривая обстоятельств и причин, по которым возникало данное явление, – что эти общие отвлеченные изречения неудовлетворительны: каждый предмет, каждое явление имеет свое собственное значение, и судить о нем должно по соображению той обстановки, среди которой оно существует; это правило выражалось формулою: "отвлеченной истины нет; истина конкретна" (Плеханов Г.В. Избранные философские произведения. – Т.1. – С. 569, 574-575).
+ + +
Представляя «поразительно стройную историческую философию Маркса», упомянутый выше Г.В. Плеханов пишет:
«Наши человекоподобные предки, как и все другие животные, находились в полном подчинении природе. Всё их развитие было тем совершенно бессознательным развитием, которое обусловливалось приспособлением к окружающей их среде… Это было темное царство физической необходимости. Тогда не загоралась даже заря сознания, а следовательно, и свободы. Но физическая необходимость привела человека на такую ступень развития, на которой он стал мало-помалу выделяться из остального животного мира. Он стал животным, делающим орудия. Орудие есть орган, с помощью которого человек воздействует на природу для достижения своих целей. Это орган, подчиняющий необходимость человеческому сознанию, хотя на первых порах лишь в очень слабой степени…
Степень развития производительных сил определяет меру власти человека над природой. Развитие производительных сил само определяется свойствами окружающей людей географической среды. Таким образом, сама природа дает человеку средства для ее же подчинения.
Но человек не в одиночку ведет борьбу с природой: с ней борется, по выражению Маркса, общественный человек, т.е. более или менее значительный по своим размерам общественный союз. Свойства общественного человека определяются в каждое данное время степенью развития производительных сил, потому что от степени развития этих сил зависит весь строй общественного союза. Таким образом, это строение определяется в последнем счете свойствами географической среды, дающей людям бóльшую или меньшую возможность развития их производительных сил.
Но раз возникли известные общественные отношения, дальнейшее их развитие совершается по своим собственным внутренним законам, действие которых ускоряет или замедляет развитие производительных сил, обусловливающее историческое движение человечества. Зависимость человека от географической среды из непосредственной превращается в посредственную. Географическая среда влияет на человека через общественную. Но благодаря этому отношение человека к окружающей его географической среде становится до крайности изменчивым. На каждой новой ступени развития производительных сил оно оказывается не тем, чем было прежде. Географическая среда совсем иначе влияла на британцев времен Цезаря, чем влияет она на нынешних обитателей Англии.
Так разрешает современный диалектический материализм противоречия, с которыми никак не могли справиться просветители ХVІІІ века».
[ К этому Плеханов делает такое примечание: «Монтескье говорил: дана географическая среда – даны свойства общественного союза: в одной географической среде может существовать только деспотизм, в другой – только небольшие независимые республиканские общества и т.д. Нет, возражал Вольтер, в одной и той же географической среде с течением времени появляются различные общественные отношения, следовательно, географическая среда не имеет влияния на историческую судьбу человечества: всё дело в мнениях людей. – Монтескье видел одну сторону антиномии; Вольтер и его единомышленники – другую. Разрешалась эта антиномия обыкновенно лишь с помощью взаимодействия.
Диалектический материализм признаёт, как мы видим, существование взаимодействия, но он при этом объясняет его, указывая на развитие производительных сил. Антиномия, которую просветители могли, в лучшем случае, лишь спрятать в карман, разрешается очень просто: диалектический разум и здесь оказывается бесконечно сильнее здравого смысла (“рассудка”) просветителей ].
__
«Развитие общественной среды, – продолжал Г. Плеханов, – подчиняется своим собственным законам. Это значит, что ее свойства так же мало зависят от воли и от сознания людей, как и свойства географической среды. Производительное воздействие человека на природу порождает новый вид зависимости человека, новый вид его рабства: экономическую необходимость. И чем более растет власть его над природой, чем более развиваются его производительные силы, тем более упрочивается это новое рабство: с развитием производительных сил усложняются взаимные отношения людей в общественном производительном процессе; ход этого процесса совершенно ускользает из-под их контроля, производитель оказывается рабом своего собственного произведения (пример: капиталистическая анархия производства).
Но – подобно тому как окружающая человека природа сама дала ему первую возможность развития его производительных сил, а следовательно, и его постепенного освобождения из-под ее власти – отношения производства, общественные отношения, собственной логикой своего развития приводят человека к сознанию причин его порабощения экономической необходимостью. Этим дается возможность нового и окончательного торжества сознания над необходимостью, разума над слепым законом.
Сознав, что причина его порабощения его собственным продуктом лежит в анархии производства, производитель (“общественный человек”) организует это производство и тем самым подчиняет его своей воле. Тогда оканчивается царство необходимости и воцаряется свобода, которая сама оказывается необходимостью. Пролог человеческой истории сыгран, начинается история».
(К этому автор характеризует отношение учения Маркса к учению Дарвина, в частности, заметив: «Можно сказать, что марксизм есть дарвинизм в его отношении к обществознанию… И это единственное научное его применение, потому что те выводы, которые делали из дарвинизма некоторые буржуазные писатели, были не научным его применением к изучению развития общественного человека, а простой буржуазной утопией, нравственной проповедью очень некрасивого содержания, подобно тому как гг. субъективисты занимаются проповедями красивого содержания. Буржуазные писатели, ссылаясь на Дарвина, в действительности рекомендовали своим читателям не научные приемы Дарвина, а только зверские инстинкты тех животных, о которых у Дарвина шла речь. Маркс сходится с Дарвином, буржуазные писатели сходятся с зверями и скотами, которых изучал Дарвин»).
«Диалектический материализм говорит: человеческий разум не мог быть демиургом истории, потому что он сам является ее продуктом. Но раз явился этот продукт, он не должен и по самой природе своей не может подчиняться завещанной прежнею историей действительности; он по необходимости стремится преобразовать ее по своему образу и подобию, сделать ее разумной… Действие (законосообразная деятельность людей в общественно-производительном процессе) объясняет материалисту-диалектику историческое развитие разума общественного человека. К действию же сводится вся его практическая философия. Диалектический материализм есть философия действия…
Диалектический материализм не ограничивает, подобно субъективизму, прав человеческого разума. Он знает, что права разума необъятны и неограниченны, как и его силы. Он говорит: всё, что есть разумного в человеческой голове, т.е. всё то, что представляет собою не иллюзию, а истинное познание действительнос, непременно перейдет в эту действительность, непременно внесет в нее свою долю разумности… Так как человеческий разум может восторжествовать над слепой необходимостью, только познав ее собственные, внутренние законы, только побив ее ее собственной силой, то развитие знания, развитие человеческого сознания является величайшей, благороднейшей задачей мыслящей личности. Света, больше света – вот что нужно прежде всего». (Плеханов Г.В. Там же. – С. 688-692).
* * *
Чего не видят «сценаристы» будущего
Если взять любой «сценарий» развития ситуаций, возникавших раньше или существующих существующих сегодня, тех «сценариев», которые предлагают вниманию публики разные «геостратеги», политологи и прочие провидцы будущего, то нельзя не отметить одну общую им всем деталь: все они старательно избегают метода диалектического материализма, а некоторые отбрасывают его как нечто «токсичное», отказывая тем самым действительному разуму в праве понимать действительность такой, какая она есть, а не какой им хотелось бы ее видеть в своих утопических представлениях.
«Утопист, – указывал Г. В. Плеханов, – при выработке своего “идеала” всегда исходит, как мы знаем, из какого-нибудь отвлеченного понятия, например, понятия о человеческой природе, или из какого-нибудь отвлеченного принципа, например, принципа таких-то прав личности, или принципа “индивидуальности” и т.п. и т.п.
Раз дан такой принцип, нетрудно, исходя из него, c совершеннейшей точностью… определить, каковы должны быть (разумеется, неизвестно, в какое время и при каких обстоятельствах), положим, имущественные отношения людей. И понятно, что утопист с удивлением смотрит на тех, которые говорят ему, что не может быть таких имущественных отношений, которые были бы хороши сами по себе, без отношения к обстоятельствам места и времени. Ему кажется, что у таких людей совсем нет никаких “идеалов” …
У Маркса и Энгельса был идеал, и очень определенный идеал: подчинение необходимости – свободе, слепых экономических сил – силе человеческого разума. Исходя из этого идеала, они и направляли свою практическую деятельность, которая заключалась, разумеется, не в служении буржуазии, а в развитии самосознания тех самых производителей, которые должны со временем стать господами своих продуктов…
Когда метафизик слышит, что общественный деятель должен опираться на действительность, он думает, что ему советуют мириться с нею. Он не знает, что во всякой экономической действительности существуют противоположные элементы и что помириться с действительностью значило бы помириться лишь с одним из ее элементов, с тем, который господствует в данное время.
Материалисты-диалектики указывали и указывают на другой, враждебный этому элемент действительности, на тот, в котором зреет будущее» (Плеханов Г.В. Там же. – С. 703-704).
Вот этот-то элемент действительности, в котором зреет будущее, и не хотят видеть предсказатели будущего, по сути, абстрагируясь от этого будущего.
Однако еще мало увидеть противоположные элементы действительности, необходимо максимальное внимание сосредоточить на переходе от наличного и господствующего элемента действительности к его враждебному элементу.
В этом смысле обратим внимание на следующее. Выступая в 1920 г. с докладом о работе ВЦИК и Совнаркома, Ленин отмечал: «Самая трудная задача при крутых переходах и изменениях общественной жизни – это задача учесть своеобразие всякого перехода. Как бороться социалистам внутри капиталистического общества – это задача не трудная, и она давно решена. Как себе представить развитое социалистическое общество – это тоже не трудно. Эта задача тоже решена. Но как практически осуществить переход от старого, привычного и всем знакомого капитализма к новому, еще не родившемуся, не имеющему устойчивой базы, социализму – вот самая трудная задача. Этот переход займет много лет в лучшем случае. Внутри этого периода наша политика распадается на ряд еще более мелких переходов. И вся трудность задачи, которая ложится на нас, вся трудность политики и все искусство политики состоит в том, чтобы учесть своеобразные задачи каждого такого перехода» (Ленин В.И. Полн. собр. соч. – Т.40. – С. 104).
Не поняв своеобразных задач строительства социализма в послевоенный период, КПСС не выполнила историческую миссию построения социализма в отдельно взятой стране, в итоге бесславно закончив свое существование, приведя советскую страну к реставрации капитализма.
Руководство партии так и не усвоило главного в марксизме, на которое обращал внимание Ленин, рассуждая об исторических судьбах учения Маркса: «Главное в учении Маркса, это – выяснение всемирно-исторической роли пролетариата как созидателя социалистического общества» (Ленин В.И. Полн. собр. соч. – Т. 23. – С.1).
Так чего же недостает «сценаристам», рисующим публике «логические» картины близкого и не столь отдаленного будущего? – Увы, всё того же, что и раньше: конкретного учета места и роли трудящихся классов в борьбе за это самое будущее, в борьбе за действительную демократию и действительную свободу (о действительной демократии см. на сайте «Заметки о демократии»). Свободу – как осознанную необходимость, без реализации которой более-менее разумная действительность в сегодняшнем и, тем более, в завтрашнем обществе останется всего лишь неосуществимой абстрактной возможностью.
Однако, учил вождь трудящихся всего мира, «марксизм стоит на почве фактов, а не возможностей. Марксист должен в посылки своей политики ставить только точно и бесспорно доказанные факты …По-моему, Вы смешиваете возможное… с реальным, когда думаете, что признание возможности позволяет изменить тактику. Это верх нелогичности». И еще одно его замечание: «Смешно отрицать “в о з м о ж н о с т ь” превращения империалистской войны в национальную… Что только не “возможно” на свете! Но пока она не превратилась. Марксизм опирает политику на действительное, а не на “возможное”. Возможно, что одно явление превратиться в другое – и наша тактика не закостенелая». (Ленин В.И. Полн. собр. соч. – Т.49. – С. 319, 348).
В своих письмах о тактике тот же автор писал:
«Возможно разное. Было бы глубочайшей ошибкой забывать об аграрном движении и аграрной программе. Но такой же ошибкой было бы забывать действительность, которая показывает нам факт соглашения,…факт классового сотрудничества буржуазии и крестьянства. Когда этот факт перестанет быть фактом, когда крестьянство отделится от буржуазии, возьмет землю против нее, возьмет власть против нее, – тогда это будет новый этап буржуазно-демократической революции, и о нем будет идти речь особо.
Марксист, который, по случаю возможности такого будущего этапа, забывает свои обязанности теперь, когда крестьянство соглашается с буржуазией, превратился бы в мелкого буржуа. Ибо он на деле проповедовал бы пролетариату доверие к мелкой буржуазии…Он по случаю “возможности” приятного и сладкого будущего, когда крестьянство н е будет хвостом буржуазии, социалисты-революционеры н е будут придатком буржуазного правительства, – он по случаю “возможности” приятного будущего забыл бы о н е п р и я т н о м н а с т о я щ е м, когда крестьянство пока еще остается хвостом буржуазии…» (Ленин В.И. Полн.собр.соч. Т. 31. С.136-137).
Фактом сегодняшнего дня есть то, что реальной борьбы трудящихся за действительную демократию и действительную свободу мы не видим. Ибо, во-первых, сократилось до минимума непосредственное участие трудящихся в управлении государством (демократия); во-вторых, катастрофически падает уровень их образования (свобода). В этом «неприятном настоящем» трудящийся класс определяет неразумную действительность не только сегодняшнего, но и завтрашнего дня. Почему? – Потому что без трудящегося никакого общества не может быть в принципе, тогда как без паразитических классов оно вполне даже реально (недавний пример: десятилетия существования советского общества). Именно в участии свободных трудящих в управлении государством и обществом - источник силы и процветания такого государства и такого общества. Здесь находится тот необходимый переход от одного (неразумного) состояния нынешнего общества к его будущему - разумному - состоянию.
Увы, узколобость власть имущих мешает им, как и их идеологам, признать тот элемент действительности, в котором зреет будущее, то есть необходимость свободы и демократии для трудового народа. Но власти делают всё с точностью до наоборот: удаляют трудящихся от власти и лишают их качественного образования. Они не способны смотреть в будущее, так как живут сегодняшним днем; не способны понять той простой истины, что чем более свободен и чем более образован трудовой народ, тем меньше возможность насильственных эксцессов с его стороны. И, напротив, народ всегда ведет себя неразумно по отношению к правящим верхам, если он несвободен, безграмотен и отстранен от участия в государственном управлении обществом. Тогда на улицы городов выплескиваются насилие и погромы, картины которых нам демонстрируют с экранов телевизоров…
Наживая сегодня свои богатства на темноте и пассивности трудящейся массы, они теряют собственное завтра, которое для капитала – в развитии научного знания и новейших технологий производства, неосуществимом без трудящегося человека.
По-видимому, не дошла до сознания мировых правящих элит давняя народная мудрость: «лучше с умным потерять, чем с дураком найти». Дело за малым – потерять с умным (читай: образованным трудящимся) - ради собственного будущего…